Он бы соврал, наверное, если бы сказал, что ни одна другая женщина не заставляла его так сильно себя хотеть — но ни одна другая женщина никогда не демонстрировала так явно, что имеет на это право. Имеет право на него — на своей кухне, в своей постели, рядом с собой. Не словами, конечно, со словами у них все было плохо даже сейчас, не то что десять лет назад — даже сейчас они умудрились поссориться между двумя глотками кофе, и могли бы ссориться дальше, если бы остались блуждать среди одних только слов, намеренно не щадя ни себя, ни друг друга. Не словами, но прикосновениями — глубокими поцелуями, взглядами, касаниями.
Ее мягкой расслабленностью под ним, несвойственной Хелене расслабленностью. Короткими вдохами, пока они искали нужный ритм, далеко не такой неторопливый, потому что некоторые вещи были попросту невозможны и становились тем больше невозможны, чем дальше все заходило. Ее прикосновение, почти случайное, случайным не было — даже когда она убрала ладонь, Вик продолжал чувствовать мягкое нажатие на горло: Хелена не была бы Хеленой, если бы не брала свое или то, что считала своим.
Его, кажется, считала, но эта мысль не вызвала у Вика ни раздражения, ни опасений. Он даже не сомневался, что они еще не раз скажут друг другу то, что может взбесить, припомнят друг другу прошлые обиды или несговорчивость, еще не раз с разбега натолкнутся на чужое упрямство и принципиальность, но сейчас это не имело значение. Сейчас они были слишком заняты, чтобы спорить или выяснять отношения, укрывшись за броней из слов и доводов, и чувство уязвимости, беспокоящее, будоражащее, как щепотка чили в пресном блюде, не отпускающее, превращало секс в что-то большее.
Вик не задумывался, чувствует ли Хелена то же самое — видит бог, прямо сейчас он не мог думать о стольких вещах сразу, даже если бы от этого зависела его жизнь, — но, должно быть, знал и так. В некотором смысле они были слишком похожи — и упрямством, и годами жизни под маской, и вынужденным одиночеством, чтобы он думал, будто ее оставляет равнодушной это сближение, но если оно ее и беспокоило, Хелена явно приняла его, и Вик попытался сделать то же.
Потерся подбородком о ладонь — под ее взглядом было горячо и как-то по-глупому азартно, как будто то, что она на него смотрела, хотела его видеть, значило больше, чем он хотел бы признать. Толкнулся подбородком в ладонь — и толкнулся ниже, между ног: не было никакого значения, кто был сверху, Хелена держала его едва ли не крепче, держала одним взглядом, приоткрытыми губами, припухшими от поцелуев, сведенными за его спиной щиколотками.
Вик двинул локтем, натягивая и вминая в матрас пряди ее волос, наверняка мешая и даже не замечая, уронил голову, все еще чувствуя ее взгляд.
— Я хочу, — вышло скомканно, хрипло — спальня сузилась до крохотного пространства, в котором они занимались любовью, так тесно прижимаясь друг к другу, как будто боялись отстраниться.
Скомканно и как-то неправильно, Вик сердито осознал эту неправильность — это было не тем, что он хотел сказать, не тем, о чем спрашивала Хелена. То, что он хотел, она знала и так, было бы сложно не знать или сделать вид, что не знаешь, он же говорил о другом, но слова, которые обычно он заставлял работать на себя, его предали, не вынеся конкуренции с эмоциями и прикосновениями, ощущением так близко тела Хелены, дюйм за дюймом, без единой нитки, отвечающего на его толчки и движения, открывающегося для него и принимающего без остатка.
— Я хочу быть твоим, — попытался Вик снова, и на этот раз вышло лучше, куда больше похожим на то, что он хотел сказать.
На языке таяло и другое: бери меня, не отпускай, если я не могу доверять себе, то тебе — могу. Вик проглотил это все, оставил при себе, но едва ли это уже имело смысл: все, ими сказанное, было и будет использовано против, и оставалось либо принять эту реальность, либо подняться с кровати, одеться и уйти.
Последнее было невозможно — этот вариант просто не имел права на существование, и это тоже отдавало чем-то пугающим: дело, конечно, было в длительном воздержании, в его внезапном и чудесном воскрешении, в ночной стычке в доках, адреналином все еще зудящей в крови…
Вик мог бы придумать еще полдюжины причин, достаточно убедительных — только в глубине души он знал, что самая главная причина в женщине, с которой он занимался сексом.
И она тоже это знала — он был уверен, что знала, иначе бы не смотрела ему в лицо, не просила соврать. Впервые, наверное, им нужно было одно и то же — впервые они признались в этом друг другу, и это дарило облегчение, которое тугими кольцами скручивалось где-то в позвоночнике, заставляя его забывать о просьбе быть медленнее, заставляя двигаться быстрее, подхватив Хелену под бедра, вбивать их обоих в матрас, как будто только в ней — мокрой, горячей, даже жадной — был единственный смысл.
