Как и всегда бывало, чародейка принесла с собой атмосферу таинственности и интриги. Барб казалось, что воздух вокруг не то что завибрировал, задрожал даже от ее присутствия. Она опирается на костыль, подставляя щеку, и продолжает тянуть лукавую улыбку, как и раньше делала — что двадцать лет назад, в цирке, что сейчас, оставаясь тем самым рыжим чертенком, способным на выходки разной степени внезапности. Затанна любила ее за это — Бабс была полностью в этом уверена. Потому и не могла сдержать заманчивого порыва побыть немного той девочкой, тайком пробравшейся в гримерку. Без приглашения, рискуя попасться в лапы охране, которую очаровать было бы не так-то просто. И на спор.
Дик бы оценил.
Бабс знала, что Зи думает ровно о том же, просто не могла не.
— Как же не собираюсь-то, — деланно ворчит Барбара, жмурясь от невесомого поцелуя волшебницы. В носу снова делается щекотно от приятного аромата, шлейфом тянущегося за Затанной и казавшегося таким привычным, что Бабс могла бы определить ее с закрытыми глазами и сидя в дальнем конце комнаты. — Мы с тобой сегодня идем на охоту, волшебная. Разрывы себя сами не закроют, Ужасный Волк не отыщется без нашей с тобой помощи. О да, прошло столько времени, а я до сих пор не оценила Инквизицию по достоинству, но уже словила парочку спойлеров. Лысых, как коленка, и к Стефани не имеющих никакого отношения.
Даже выпав из активной жизни на долгие три года, Гордон не ощутила особо прибавки к свободному времени, которое можно было бы потратить на видеоигры. Тылы Бэтсемьи, знаете ли, надо прикрывать, а еще у нее и собственная команда появилась, за которой глаз да глаз нужен. Когда уж тут по Изумрудным могилам бегать да из лука стрелять, благо хоть видео на ютубе удавалось послушать краем уха, в очередной раз пробегая усталым взглядом сводки криминальных новостей. Теперь все стало немного по-другому — после операции все ее очень попросили не налегать так усердно на работу, дать телу и, прежде всего, себе немного времени на восстановление, на то, чтобы вернуться к привычному укладу жизни, влиться в бурный ее поток. И как бы Барбаре ни хотелось быть полезной, ей приходилось прислушиваться к настойчивым просьбам и впервые за продолжительное время позволить себе немного расслабиться, покапризничать и получить больше внимания, чем обычно требовала для своей скромной персоны.
Ведь ночью Джей заглянул совсем ненадолго, как ему думалось, минут на пять — не больше. Думал, что она спит; но Барб не спала, позвала к себе и попросила остаться. Очень читерски, на самом деле, пустив в ход все обаяние, на которое только была способна в своей дурацкой пижаме. Тогда это казалось хорошей идеей. Да и, пожалуй, было хорошей идеей. Но теперь Зи недвусмысленно намекала, почти прямо говорила о том, что все знает, с этим всезнающим чародейским выражением, от которого парой слов не открестишься, возмущенным "Затанна!" не откупишься. И Барбара вдруг почувствовала, что щеки горят, и очень хочется спрятать лицо. Она никому не говорила. В смысле, вообще. Даже Дине, которую знала очень хорошо и которой доверяла как самой себе. Затанне же и рассказывать ничего не нужно — яигам, все дела, порой она узнавала все так быстро, что можно было даже засомневаться в необходимости существования Оракула в этом мире. Барб не знала, насколько это можно было назвать читерством. И не знала, как к этому отнестись. Но она покраснела, злясь на себя за то, что ее так легко оказалось расколоть, подтверждая тем самым все догадки и открываясь до порции новых подколов.
— И хорошо, если спрашивать не будут. Это секрет. Папа вечно просит, чтобы я не оставалась одна, как я могу отказать.
"Как я могу отказать себе в том, в чем отказывала уже чересчур долго".
Если честно, было даже приятно; ощущение, словно бы Барб таки вынырнула из пучины бесконечных уныния, работы и самоанализа и почувствовала, наконец, себя живой. Не только Зи месяцами предавалась мрачным мыслям под хорошую музыку. Но об этом Барбара уж точно никому не расскажет. Слишком, слишком личное и болезненное ютилось где-то на краешке сознания даже сейчас ощутимым пятном, окрашивая все пространство вокруг себя в навевающие необъяснимую тоску тона. Пусть оно и дальше сидит где-то внутри, уступая место веселью, смущенному румянцу и неловким попыткам перевести разговор в иное русло. Вместо того, чтобы дать волю подкатившей к горлу грусти, она усаживается на диван, стоящий ровно под открытой рамой, собирает волосы в небрежный хвост, раздуваемый ветром, и с терпеливым усердием отличницы пытается отвинтить плотно закрученную крышку баночки с краской.
— Ты слишком красивая, чтобы можно было заподозрить тебя в родстве с Бабой Ягой. — Бабс хихикает, совсем как девчонка, сверкая лазурью глаз из-под мешающей челки. — Ах, Зи, мне давно не было так хорошо.
И в этом "хорошо" уместилось буквально все. А хотелось уместить еще больше. Барбара неловко подтягивает к себе колени, со всей своей непосредственностью закусывает нижнюю губу от стараний, и ей все-таки удается одолеть чертову краску, рук не заляпав.
— Доверяю тебе мое посвящение в сильные и независимые. — И банку протягивает, похлопав длинными ресницами для убедительности. Знает, что прокатит. Тот случай, когда уверен в собственной невинности и непогрешимости и знаешь, что все-то тебе сойдет с рук, все для тебя сделают и по головке погладят. Барбара довольно улыбается с этим ехидным выражением, радуясь, что нашла, как перепрыгнуть неловкую тему. — Твои руки прямее моих.
